Т.В.Балашова

(ИМЛИ РАН, Москва)

 

 Этапы разочарований и вспышки надежд.

        «Россия остается нашей главной заботой…»   - эти слова всемирно известного французского романиста Жоржа Дюамеля, прозвучавшие в 1927 году после его возвращения из Москвы,  запечатлели  важный этап повышенного интереса  (и не только во Франции) к событиям, происходящим в России. Во Франции, однако, этот интерес был поддержан и опытом  ее истории.  Здесь события февраля-октября 1917 воспринимались более обостренно, (почти «по родственному»), чем в иных странах. Значение для судеб всего человечества событий Французской революции конца ХVIII века неоспоримо.  Отношение французской интеллигенции к Октябрьской революции  отличалось от отношения интеллигенции других стран именно потому, что в сознании французов жив   и сегодня дух  1789 года, дух Французской революции, которая  - даже при критическом пересмотре в дни празднования    ее  двухсотлетия – оценивается как решающий  этап в развитии всего человечества, когда права человека и гражданина были подняты выше кастовых приоритетов.

         Юбилейная дата 1789 года отмечалась во Франции как первая победа, узаконившая права Человека вместо права касты, клана, государственной власти. И сколь бы ни ослабла роль Франции  в нынешнем мире, достаточно прослушать  одну за другой речи ее государственных деятелей, чтобы не осталось никаких сомнений: Франция и сейчас осознает себя страной, по примеру которой надо строить цивилизацию ХХ1 века.

         В книге министра иностранных дел Франции Доминика де Виллепена Франция предстает «страной-пионером демократии в Европе, сумевшей дать отпор национализму и тоталитаризму <…>. Франция сохраняет понимание своей ответственности, защищая свои принципы, согласно которым Идея Личности превыше всего».

  Переходя к системе построения международных отношений в новых условиях глобализации и угрозы исламского терроризма, Доминик Виллепен вынужден констатировать, что за время,  прошедшее «после падения берлинской стены»,  отчуждение и конфронтация (divorce et confrontation)  между странами усилились, ощущение страха возросло. Франция, по его словам,  предлагает «самый демократический» выход из этой ситуации: трудиться над сближением культур и религий»,  поскольку «взаимопонимание – самое эффективное оружие против риска раскола, вражды». Причину особой ответственности  своей страны Виллепен видит в том,  что авторитет ее высок. Ее «слушают и слышат в сегодняшнем мире»¹ и она не может не оправдать надежд, раз первая шагнула к активной защите прав человека.

 

         Тогда, более двух веков назад, революционная Франция, притянув к себе взоры либерально настроенной интеллигенции России, вошла в конфронтацию с российской государственностью.

         Известно, что с 1785 по 1800 г.  «полномочным министром» (послом) России во Франции был князь И. Симолин   (отозван в 1792 году, но пост сохранил), именно ему пришлось «участвовать» в революции:  по своей собственной инициативе, не испрашивая разрешения  российской императрицы, он оказал помощь семье пытавшегося бежать Людовика ХVI, в частности передал воспитательнице  детей короля паспорт на имя подданной Российской империи баронессы Корф, затем успел получить от Марии Антуанетты  письма для передачи их ее брату,  австрийскому императору и Екатерине П. В отместку за такое «участие» революционное правительство  конфисковало имущество И.Симолина (сам он,   отозванный императрицей, успел вернуться в Россию несколькими месяцами раньше), а слугу, охранявшего дом, отправило на гильотину.  Революционная «инфекция»    охватила и часть русских, находившихся тогда во Франции. Поэтому Екатерина П  в 1790 году выпустила распоряжение – разыскать  по французским городам и весям всех российских граждан (особенно участвующих в революции или сочувствующих ей) и немедленно заставить их  вернуться на родину.

         Тогда, в докладных, отправляемых  из Франции в Россию, прозвучало это непривычное выражение  «права человека». О священнике русской миссии  П. Криницком И.М. Симолин сообщал,  негодуя: « Со времен здешней революции право человека,  вступив ему в голову,   закружило его до такой степени, что он забывает о своих обязанностях»².

          Сам термин «права человека» приобрел, по сути, сегодняшнее звучание именно в дни Французской революции и сразу начал бурно обсуждаться в  кругах российской аристократии.

         «Революция, Директория, приход к власти Наполеона побудили правительство России изолироваться от культурного влияния этой страны»³;  после победы над Наполеоном постепенно культурные отношения вошли в нормальное русло и авторитет французской философии, науки, художественного слова оставался всегда очень высоким. Взаимное притяжение культур, (перекрестные переводы, восхищение во Франции Толстым и Достоевским, а в России неослабевающий интерес к французской драматургии эпохи классицизма, поэзии и прозе романтизма, циклам Бальзака, Золя, новаторским исканиям Флобера, Гюисманса и, наконец, к поэзии французского символизма -  было одной из серьезных причин  постоянного неослабевающего интереса России к Франции и Франции к России.

         Поэтому, когда Россия свершила свою революцию, «старшая сестра» ее, Франция  ( ее либерально настроенная интеллигенция),  восприняла эти события, как продолжение начатого Францией в 1789 году и поверила, что русским удастся осуществить то, что далеко не полностью удалось во Франции.

         В 20-е годы и  в первой половине З0-х трудно было назвать авторитетного французского писателя, который не интересовался бы опытом молодой России, не стремился бы ее  увидеть. Силен был интерес к новой России и в других странах. Образ транссибирского экспресса, символизирующего бескрайние просторы и мощь России, появлялся не только у Блэза Сандрара, но и у Луиса Бунюэля.  В книге  «Мой последний вздох» Луис Бунюэль охотно вспоминал, как  семилетним ребенком сочинил сказку, действие которой происходит в трансибирском экспрессе, прорезающим снега Сибири.         Хорхе Луис Борхес в начале 70-х годов подчеркивал, что его стремление писать  в юности стихи, посвященные революционной России, было абсолютно  искренним, естественным и он этого вовсе не стыдится: «Нам виделось в русской революции начало мира между людьми <…>   начало мира для всех, событие, ничего общего не имеющее с империализмом нашего времени».

 

         Возможность достижения социального равенства всегда волновала человечество и поэтому возникновение государства, провозгласившего такой идеал своей целью, вызвало бурный интерес во всем мире. На примере Франции может быть воссоздана своеобразная модель восприятия тех исторических контрастов, которые – проходя разные этапы – определили развитие общественных отношений в России от 1917-го к  ХХ1 веку.

         Во Франции издана полная библиография книг, осветивших в 20-30-е годы ситуацию в новой России (и она обширна!). Среди наиболее ярких    «Путешествие в Москву» (1927)   Жоржа Дюамеля,  « Другая Европа. Москва и ее вера» (1928)   Люка Дюртена, «Московский дневник» Ромена Роллана, воспоминания Жана Геено «Трудная вера» (изд. 1957),      «Записные книжки» Луи Гийю, заметки о посещении СССР Андре Мальро, нашумевшие книги Андре Жида, написанные им по возвращении из СССР (1936 и 1937), дневниковые записи 1936    года   Луи-Фердинанда Селина о пребывании в Ленинграде и его книга «Mea culpa» (1937).

         В 90- годы философ Жан Деррида охарактеризовал эту серию « книг о возвращении» - как «жанр, которого ранее не было»: каждое путешествие превращалось в размышления о путях дальнейшего движения человечества.

         Книги наиболее беспристрастных, стремившихся к объективности, французских литераторов, прочитанные нами сегодня, позволяют реконструировать, чего могла бы избежать Россия, если бы советы друзей были восприняты.

         Вспомним некоторые, звучавшие в первой половине 30-х годов размышления,  касающиеся  сферы культуры. Очень выразительна, например, позиция Андре Мальро. Мальро был в СССР с июня по сентябрь 1934 года, выступал на Первом съезде советских писателей, дважды приезжал в СССР позднее. Дружба с Мейерхольдом  и Эйзенштейном дала толчок к совместному проекту – переносу романа Мальро «Удел человеческий» на театральные подмостки и на экран. Проекту не суждено было реализоваться, но внимание Мальро к  литературному/  театральному/кинематографическому  процессу в СССР  позволило ему  придти к некоторым обобщениям, которые как бы  корректировали основную линию советского искусства на этом этапе.  Мальро обозначил различия между современной советской и французской прозой, которая – с точки зрения Мальро – ближе была русской классике, чем советская литература 20-х-30-х годов. « Мы открывали героя преимущественно в своем собственном внутреннем мире. Советские романисты открывают его в том мире, который их окружает. <…>  Жесткий экспрессионизм Достоевского приучил нас ожидать от русских писателей психологической и в то же самое время патетической (более точный перевод – «возвышенной» - прим. Т.Б.)  литературы, которая, как  и наша, занимается преимущественно человеком».        

         Отсутствие приближения к человеческой душе – вот что удивляло  Мальро в советской литературе 30-х годов, словно «забывшей» уроки классики. Одновременно настораживало постоянное напоминание о «традициях» при полном равнодушии к  возможным поискам нового художественного языка для выражения новой реальности.

         Мальро в своих сомнениях, по сути, впервые обнаруживает в советском искусстве то, что много позднее назовут «лакировкой». «По моему, вообще в советском искусстве, в том числе в литературе, слишком мало трудностей <…>  Всегда оказывается, что все происходило легко. В одной из сцен фильма Е.Л. Дзигана «Мы из Кронштадта»  «все пленники объявляют себя коммунистами. Не могло не быть у некоторых из них просто человеческих колебаний, волнения. И это неизбежно отразилось бы в походке, в том, как они выходили», зная, чем грозит им в этой ситуации их решение.

Много позднее о том же сказал Хорхе Луис Борхес: «Недостатком русских фильмов явилось  то, что в них не было оттенков, полутонов; есть лишь добрые и злые».

         Выступавший вместе с Мальро на  Первом съезде советских писателей  Клаус Манн к той же художественной слабости - все легко и просто - - подошел не со стороны эстетики, а со стороны философии.  Как он  вспоминал позднее, его встревожили не столько  явные симптомы культа вождя, милитаристские настроения или  чрезмерное самодовольство, сколько «одна административно предписанная философия», что лишало интеллигенцию всякого выбора и пресекало любые размышления, сомнения, прогнозы. А главное  такая   «философия» существовала как бы отдельно от внутренних потребностей и тревог человека. Сходу были  отменены   и категория трагического, и сфера таинственного. Словно экспроприация в экономике полностью меняет – и обязательно к лучшему – все координаты бытия.  «Интеллигент в коммунистическом государстве должен верить, что именно этой полезной, или даже необходимой мерой решена проблема человека, устранен трагизм нашего  земного бытия» - такой уверенности, естественно не было ни у Клауса Манна, ни  у других литераторов, пытавшихся понять задачи, которые ставила себе советская страна.

Многие суждения тех лет звучат более чем актуально и в наши дни: касаясь советского искусства , они задевали самый болезненный нерв общественной системы СССР -  так называемая «культурная политика» выдавала опасный вектор политической стратегии государства. В середине 30-х годов еще не формулировались напрямик идеи тождества тоталитаризма двух пограничных стран, а на поле искусства такое тождество уже было отмечено.     В одной из статей Жюльена Бенда, которая примыкает к тексту его выступления на  Первом Международном конгрессе писателей в защиту культуры вопрос этот поставлен в очень резкой форме.   Мысль автора движется к объяснению, чем коммунистическая концепция культуры приближается к ...  фашистской. Во всех  анкетах левой прессы на вопрос «Для чего вы пишете?» - ответ, как правило, одинаков: «Чтобы служить революции». Но при сравнении этого ответа с рекомендациями, появлявшимися в прессе фашистской Германии, писателю абсолютно ясно: это единая концепция. Автор цитирует германские издания: « До тех пор, пока в Германии существует аполитичное, нейтральное, либеральное, индивидуалистическое искусство, наша задача не выполнена. Не должно быть ни одного художника, творчество которого  вырастало бы на ином фундаменте, чем фундамент нации или было направлено к иной цели, нежели  защита нации.  Художника, который уклоняется от такой цели, необходимо  преследовать как врага нации до тех пор, пока  сопротивление его не будет сломлено».  И Жюльен Бенда делает вывод: «Стоит в процитированном тексте заменить слово «нация» на слово «революция», мы получим именно то, что предложено концепцией коммунистической»⁴.

 

          Интеллигенция Запада настойчиво пыталась понять специфику пути молодой России, что нашло отражение в творчестве ряда романистов, поэтов, драматургов. Масштаб значимости образа России для  судеб крупнейших писателей Франции убедительно продемонстрирован  в книге С.Л. Фокина «Русская идея во французской литературе ХХ века»⁵, где рассмотрены «случаи» Поля Валери и Андре Жида, Андре Мальро и Пьера Дрие ла Рошеля, Андре Бретона и Жоржа Батая, Мориса Бланшо и Луи-Фердинанда Селина, Жан-Поля Сартра и Симоны де Бовуар.  Но этот ряд, конечно, неполон без имен Эдуарда Эррио, Ромена Роллана,  Арагона, Роже Мартен дю Гара, Жоржа Дюамеля. Поля Морана, Анри де Монтерлана, Владимира Познера, Роже Вайяна, Мориса Дрюона, написавшего в 2000 году книгу «Францией командует мертвец» ( La France aux ordres d’un cadavre, 2000), где анализируется губительное влияние идей «марксисткого  социализма» (формулировка Дрюона) на развитие общества, как в России, так и во Франции.

         Французские  писатели действительно, упорно, порой вдохновенно создавали  – вне научных дефиниций – свой образ  России, на скрещении разных  - логических и эмоциональных – векторов. Среди таких векторов следует принимать во внимание следующие:

                             а) твердая, не расшатанная по сей день, опора на массив русской классической литературы с ее этическими принципами;

                            b) постоянные колебания между интерпретациями, почерпнутыми из ежедневной прессы, и эмоциональными впечатлениями, полученными от французских переводов книг современных авторов («Россия остается нашей главной заботой» - эта реплика одного из ведущих деятелей культуры Франции выявляет, насколько тесно и постоянно была «подключена» французская интеллигенция к происходящему в России;

                             с) подведение  итога лишь после личного знакомства с далекой, но столь притягательной страной;

                            d) значительна роль в этом процессе поиска адекватного образа страны – личных дружеских контактов с деятелями российской культуры. Ведь приходится с научной серьезностью относиться к ситуациям, когда во всем и очень резко критикуя политику советского государства, многие деятели культуры Франции имели островки полного доверия и взаимопонимания: Альбер Камю, порвавший все официальные связи с СССР, вел постоянную, очень теплую, переписку с Борисом Пастернаком; английский философ русского происхождения Исайя Берлин признается: «Ахматова и Пастернак  вернули мне родину». Эренбургу, как другу, писали авторы решительных деклараций в дни августовского вторжения 1968 года  советской армии в Прагу.

Такие оппозиции оценок – приязни и неприязни – обязательно надо иметь в виду, расшифровывая, каким же складывался образ России в   сознании  западной интеллигенции. Дело ведь не просто в том, что,  негативно относясь к стране,  позитивно оценивают определенные личности: в принципе это создает двояко-выпуклый взгляд вообще на  ситуацию в России – данную оппозицию предстоит еще осмыслить.

         По сути, перечисленные закономерности при построении «своего» образа России продолжали функционировать на каждом историческом этапе  движения нашей страны: в первые послеоктябрьские годы; в середине 30-х; при первых известиях о массовых репрессиях; в годы войны и сразу после нее; на протяжении лет «холодной войны»; с момента оттепели до «перестройки»; наконец, на этапе создания пост-советского экономического, культурного, психологического пространства. В процессе действия этих профилирующих закономерностей, естественно, менялись составляющие, их наполнение и соотношение, что определялось «сменой» событий в самой России.

Логика   событий в СССР вела к тому, что с каждым десятилетием (исключение представляют годы Отечественной  войны и самые первые послевоенные) круг «защитников страны Советов» катастрофически сужался. Книги «очевидцев» в  первые десятилетия еще достаточно отчетливо противостоят друг другу (например, контрастны близкие по времени книги Поля Вайяна-Кутюрье и очерки Поля Морана, «воспоминания» Селина и репортажи Владимира Познера или Арагона. Ряд подобных оппозиций можно продолжать).  Картины, открывающиеся в этих книгах, обнажали контрасты восприятия (что совсем, по сути, исчезнет из эссеистики, посвященной России 90-х годов и позднее). Полярность позиций существовала долго и была тесно связана с ситуацией литературно-идеологической борьбы в самой Франции.     Предвзято негативных  «воспоминаний» немного. Причем, самая известная из критических публикаций («Возвращение из СССР» и «Дополнения  к Возвращению из СССР» Андре Жида) вовсе не была самой  «черной». Более того, десятилетия спустя автора обвиняли  не более не менее как … в романтизации увиденного (например, Жак Деррида и даже Арагон). Подобная двойственность требует внимания и объяснения; не случайно же Андре Жид,  на закате своих дней занесет в дневник такую фразу: « Ни одно другое путешествие не оставило во мне столько глубоких впечатлений…  И надо признаться, нет другой страны, где мне так хотелось бы еще раз побывать»⁶.

 

         Этапы разочарований и вспышки надежд имели свою, парадоксальную хронологию, побуждающую предложить экспериментальное решение – очертив три хронологических периода, дать первый (1917-1968) необычной длительности, а второй (1968-1985) и третий (от 1985 до настоящего времени) более краткими; причем представляется нецелесообразным третий делить на «годы перестройки» и «пост-перестройки». Границы изменения восприятия с границами историческими не совпадают, хотя, естественно, от них зависят.

         В таком решении есть, конечно, много спорного, но,  если вести речь о восприятии образа России, приходится быть внимательным к границам изменений именно восприятия, а не границам событий, то или иное восприятие породившим. Восприятие в известном смысле отстает от события и зависит часто  от иных привходящих факторов. Так, если проследить  это движение в течение условного первого периода, смысл негативного рубежа имели, конечно, и  политические процессы 1937 года, и, например, советско-германский  пакт о ненападении 1939. Но эти события разворачивались на фоне возраставшей угрозы фашизма, национально-революционной войны в Испании и, собственно, начала второй мировой войны. Необходимость противостоять фашизму «гасила» - выражаясь метафорически – психологическую реакцию негодования по поводу репрессий в СССР.  Раньше, чем такая реакция обрела диапазон, при котором можно было бы говорить об изменении восприятия  образа России, началась Вторая мировая война; образ России обрел героические черты – Советский Союз реально спасал мир от  фашизма и открытого торжества расизма.

         Роль Советского Союза в победе над фашизмом вернула западной интеллигенции, шокированной политическими процессами 1937 года и германо-советским пактом, доверие к нашей стране. Преступления и «ошибки» 30-х отошли в прошлое; значимость победы отодвинула их в тень. К тому же на литературную арену вышло новое поколение, сформировавшееся именно в подполье, в противостоянии гитлеровскому вермахту, основная надежда победить который была связана с Советским Союзом.

 В первые послевоенные годы теневые стороны образа России, открываемые общественному сознанию Франции  и нашумевшей тогда книгой Кравченко о советских концлагерях, и публикациями о волне антисемитизма в СССР,  не приковали к себе внимания широкого круга интеллигенции:  по прежнему красноречивым  оставался патетический образ Советского Союза,  победившего гитлеровскую  Германию.

  Разоблачения, прозвучавшие на ХХ съезде КПСС, в сознании одних окончательно укрепили негативное отношение к так называемому «реальному социализму», а в других, напротив, породили надежду, что там, в далекой России, социализм, наконец, обретет человеческое лицо.  О решительном изменении восприятия России говорить было еще рано. Венгерский кризис и ввод советских войск в Будапешт, вызвав громкий протест,  по времени совпал с началом «оттепели», которая снова дала художественной интеллигенции Франции надежду, что Россия повернула на путь обретения свободы.  В течение следующего десятилетия (вплоть до 1968 года) вокруг трактовки образа России шла постоянная полемика в печати, в художественной эссеистике ( книги Клода Руа, Роже Вайяна, Франсуа Мориака, Жана д’Ормессона, Франсиса Кремье, Жана Дютура, Антуана Витеза и др.). Если в 20-е годы книги «путешественников», приносивших свидетельства о стране Советов, довольно резко делились на негативные и позитивные (последних было неизмеримо больше), то и в 50-е годы, даже в начале 60-х весы оценок бурно колебались. Приходится держать в поле зрения весь сложный контекст этих литературных и идеологических споров. Западная интеллигенция давно разочаровалась в капиталистических ценностях, она с надеждой воспринимала всякий проблеск «чего-то иного», что могло бы, выдерживая высокий уровень цивилизации, охранять права социально незащищенных. Все это давало основание писателям, не считавшим капиталистическую систему образцом, постоянно держать в фокусе внимания перемены, происходящие в Советском Союзе и часто оправдывать – даже на этих хронологических рубежах – «неизбежные ошибки»  трудного «исторического эксперимента». Многие из зарубежных деятелей культуры не хотели вставать на один уровень с откровенными противниками  социальной справедливости. В течение долгих лет сохранялась ситуация, которую заметил и оценил в качестве опасной Андре Жид: «правда об СССР преподносилась с ненавистью, а ложь – с любовью»⁷. Так что и в это время  к границе  решительного изменения восприятия образа России большинство интеллигенции еще не подошло. Следует, однако, отметить характерный момент: прямая полемика началась на поле эстетики – это имеет прямое соответствие в том прочтении проблемы «культура/политика”, которое предложат книги  французских литераторов и социологов в 90-е  и последующие годы.

          Необратимое приближение перелома в общей оценке России угадывалось по ряду тенденций. Речь идет не только о количественном сокращении  ее «несмотря ни на что» защитников, но и качественном изменении их аргументации. Красноречивым примером может служить стратегия авторитетного еженедельника левой ориентации (руководимого Арагоном) – «Леттр франсез». После 1956 года круг публикуемых имен и смысл эстетических позиций был кардинальным образом пересмотрен. При сохранении даже отдельных публикаций, не отвергающих термин «социалистический реализм», началась планомерная переориентация критериев и предпочтений. Книга Арагона «Я открываю карты» (J’abats  mon jeu , 1959) и его предисловие к книге Роже Гароди «Реализм без берегов» (как и сама книга Réalisme sans rivages, 1963) по сути, шли открыто в наступление на схемы «советской эстетики», нанося ей ощутимые удары. Именно поэтому эти издания вызвали такой     переполох в Отделе культуры ЦК КПСС. Книга Гароди была издана малым тиражом «для служебного пользования», в печати дали автору отповедь, а Арагона перестали издавать.

         Так или иначе, кардинальное изменение в восприятии России становилось неизбежным; осенью 1968 года оно стало непреложным фактом. После этого рубежа вся левая интеллигенция встала уже на позиции решительной критики «реального социализма».

         В эссеистике самых разных горизонтов Россия виделась неоднотонной: критической оценке власти сопутствовало сочувствие к «зажатому в тиски» народу. В том числе интеллигенции, которая снова подверглась репрессиям.

         Книги «путешественников» носили теперь то подчеркнуто субъективный характер (книга Бернара Ноэля), то строго документированный («Досье Пастернака», подготовленное Жаклиной де Пруайар).

Книга Ноэля 1980 года названа нейтрально:   «СССР /туда и обратно». А заглавие фрагмента книги, переданного им одному журналу для публикации, имело отчетливый смысловой оттенок – «Le regard désajusté sur USSR », взгляд, утративший свою ось, разлаженный. «Правдивость несостоявшегося рассказа» - так откликнулся на  книгу Бернара Ноэля один из рецензентов. Ноэль старательно  протоколирует все детали встреч, бесед, обедов, передвижений, как бы сознательно не разрешая себе даже намека на оценку. Рецензент оправдывает такой тип речи: в дни, когда советские войска в Афганистане и идет охота на диссидентов, все увиденное и услышанное никак не совпадает с твоим ощущением происходящего.

         Перу Б. Ноэля принадлежат книги философско-метафизические о типах человеческого зрения, о процессе, который претерпевает увиденное, проходя сквозь мозг человека ( Journal du regard, 1988; роман « 19 октября 1977» 1979), где автор сосредоточен на доказательстве беспокоящей его мысли: «Глаза превращают увиденное в мысль, таким образом, что похожее начинает выглядеть как истинное»). Поэтому вполне естественно, что свое путешествие по  Советскому Союзу Б. Ноэль пытается объяснить в терминах ему близких: « Мой взгляд не может  приспособиться ( s'ajuster) к тому, что он видит». Рецензент полагает, что таков единственно возможный «портрет» страны в данный исторический  момент: «История  приговорила нас к полному молчанию».

 

          Рухнувшие  стены (как берлинская, так и стены идеологических стереотипов и запретов), прежде всего, изменили качество контактов  между интеллигенцией Франции и России, качество информации.   До этого момента  все уехавшие на запад советские писатели (художники, скульпторы) составляли в  сознании «западного» человека особый сектор – диссидентов, активных борцов с режимом, вынужденно покинувших коммунистическую страну  (такие оттенки сохранялись и в том случае, если эмигрировавшие не имели отношения к правозащитной деятельности). В новых – «без стен» - условиях французские издатели, писатели, редакторы журналов получили возможность приглашать на коллоквиумы, конгрессы, на стажировку любую интересующую их в СССР (еще СССР) творческую личность, и в первые  перестроечные годы во Франции с французской интеллигенцией активно общались совсем иные слои российской интеллигенции, чем пять-десять лет назад.  Параллельно шел процесс эмиграции  в Европу российской творческой интеллигенции уже не по «диссидентскому» руслу, без всяких поисков политического  убежища – Россия начинала жить по западным законам и любой художник  имел право выбрать себе местом жительства любую страну, оставаясь, при этом российским писателем. В сознании французского интеллигента не так легко шел процесс  выстраивания   некоего единства, поиска черт целостности совсем нового конгломерата современной  (после провозглашения перестройки) российской  культуры, где не было границ между недавними диссидентами и художниками, продолжавшими творить в России или переехавшими во Францию по причинам, с политикой никак не связанными.

         Этот новый исторический период  принес  французским коллегам и неожиданности:  например, необходимость осмыслить разлад среди бывших диссидентов (Александр Солженицын, Владимир Максимов, Андрей Синявский) и попытаться соотнести «смыслы»  этого разлада с теми ожесточенными спорами, которые развернулись в открытой прессе перестроечной России вокруг новейших художественных публикаций. Приходилось искать и прочерчивать совсем иные, чем ранее, границы.

         Характер интереса к России  последних десятилетий ушедшего века и начала нынешнего имеет  определенно свои особенности: эйфория надежд конца 80-х годов свидетельствовала о существенной составляющей западного менталитета:    несмотря на разочарование в «реальном социализме», в сознании французской интеллигенции не умерли идеалы  справедливого общественного устройства. В 1985 году ожидания, таким образом, вспыхнули с новой силой. Россию снова  начали воспринимать как страну, готовую открыть совершенно новые, неизведанные пути мировому сообществу.

         Но этот период был очень кратким (скорее момент, чем период). Поэтому двадцатилетие 1985-2005 целесообразно рассматривать в единстве – с точки зрения именно восприятия французской интеллигенцией. После  недолгой эйфории от возникших с началом перестройки перспектив  образ России – если выразиться метафорически –  сразу  как бы «потускнел»; исчезли световые градации между поведением правительства и поведением тех, кто еще недавно олицетворял  демократические надежды.

         Темой книг, посвященных России, теперь стало не описание того, что происходит «здесь и сейчас», а сопряжение этого «здесь и сейчас» с предыдущими этапами истории и культуры России, поиск ответа на вопрос, какой спецификой российского общества и какими чертами русского или советского менталитета можно объяснить крушение  проекта перестройки – перехода к новым экономическим отношениям и демократическим принципам мирным путем.

         В дебатах поднимались болезненные вопросы – и о критериях принадлежности к интеллигенции, и о мифической  «вине»  народа, который, мол, сам на парламентских выборах определил направление движения и поражение перестройки.

         Ошеломила  зарубежных участников и попытка отдельных российских коллег предложить в качестве  наиболее целесообразного – путь, пройденный Пиночетом и Франко. Призыв использовать формулу авторитаризма для «спасения»  демократии  был признан зарубежными исследователями крайне опасным. В результате, во многих выступлениях была поставлена под сомнение  способность российской интеллигенции начала 90-х годов играть исторически выстраданную ею роль. «Интеллигенция потеряла  монополию на ценности, на их утверждение»⁸.

         Неожиданно и потому необъяснимо в России для западных «славистов» сейчас слишком многое: а) двойная смена власти – сначала от партийных функционеров к демократически настроенному  кругу молодых профессионалов, экономистов и политиков, затем обратно - партийным чиновникам, почти инстинктивно возрождающим ту схему отношений между ветвями власти, которая существовала при Советском  Союзе; неожиданно, подобно стрессу, подействовало превращение страны, хотя бы провозглашавшей (и частично осуществившей) идеалы социальной справедливости,  в страну, узаконившую невиданный нигде в мире разрыв между  роскошью и нищетой, страну, где с идеей социальной справедливости  почти покончено. Подобный  «курс» левым литераторам Франции сразу показался  крайне опасным, несовместимым с искомым недавно еще образом социализма с человеческим лицом.

         Симптоматично для всех периодов  и это остается доминантой встреч с Россией последних лет:  знания о России – при всей обширной и ныне полностью открытой  информации  - отступают на второй план перед эмоциональной встречей с  Россией.

  Наиболее адекватный образ нынешней России  стоит, наверное, искать именно  на пересечении эмоционального восприятия  пост-перестроечной реальности после встреч с нею  и научного изучения основных закономерностей  общественной, культурной, психологической ситуации последних лет.

         Книги «путешествий-возвращений», книги о встречах с пост-перестроечной Россией, конечно, сильно отличаются от книг этого жанра более ранних лет. В них правит бал все-таки более холодный взгляд аналитика, оберегающего себя и своего потенциального читателя от новых иллюзий, но прежняя (можно сказать многовековая) нежность к России все равно  отчетливо ощутима.  Не отменен и вывод, к которому пришел еще Жорж Дюамель, делясь своей тревогой после посещения России: «Теперь ее главный враг  -  она сама».

         Жак Деррида пытается проклассифицировать некоторые  черты этого, особого, с его точки зрения жанра «возвращений», сложившегося уже в последние годы. Старые варианты такого жанра больше невозможны. « А если возникают, - оговаривается Ж. Дерида, - то при условии излишней самонадеянности»: «Теперь едут  туда, а не сюда» - так обозначает автор ощущение родства со страной, которую считали советской, и потерю этого ощущения родственной близости после того, как иллюзии умерли. Подобно тому, как ученые-социологи начали исследовать движение советской системы к крушению задолго до 1985 года, так и свидетели-путешественники (после того, как «СССР, страна будущего, предала самым жестоким образом то, во что  мы верили» - цитируются слова главного редактора одного из  влиятельных печатных изданий) пересекали границу СССР уже совсем с иными «установками». Теперь было необходимо  «воздержание субъекта, нейтрализация любой теоретической констатации» (Ж. Деррида).

         Жорж Нива, славист, за плечами которого многие годы изучения русской культуры, несмотря на то же ощущение хаотичности происходящего, пытался его прояснить для себя и для читателя. В двух выпущенных им книгах он поделился своими впечатлениями от посещения России в 1992 и затем, объединив свои наблюдения от визитов каждый следующий год, попытался подвести некоторый итог в книге, опубликованной в 1998 году.

         Приняв как непреложный факт, что сегодняшнюю Россию объяснить еще труднее, чем во времена Леруа-Болье, (французского историка Х1Х века, автора нашумевшей книги «Царская империя и русские»)  Жорж Нива выдвигает предложение: «Россия достойна того, чтобы ее изучали вне всяких систем, потому что ее национальный облик остается  необычным, свидетельствуя о мощной индивидуальной энергии, выпущенной на волю реформами».

         Поиск этого особого подхода к научной интерпретации происходящего в России является  наиболее перспективным в тех книгах о пост-перестроечной России, которые появились за последние 5-7 лет.

¹ Dominique Villepin. Un autre monde. (collection  Théorie et Stratégie) P., 2003, P. 29-30, 31, 27.

 ² Россия и Франция ХVIII –ХХ веков. М., Наука, 2001 (выпуск 4) С.67.

³ Там же, С. 119.

⁴ Benda J. Précisions 1930-1937. P, 1964, P. 157-158.

⁵ С.Л.Фокин Русская идея во французской литературе ХХ века. СПб., Издательский Дом СПб-кого Университета. 2003.

⁶ André Gide Journal 1939-1949. Souvenirs. P., 1954 , P. 1212 .

⁷ André Gide Notes de l’URSS. Journal 1926-1956. Edition établie présentée et annotée par  Martine Sagaert. P., Gallimard, 1997, P. 551.

⁸ Куда идет Россия. Альтернативы общественного развития. Под редакцией  Т.И.Заславской и Л.А.Арутюнян. М., Интерпракс,  1994. С.217.

__________________________________________