Харитонова Наталия Юрьевна
доктор филологии
старший научный сотрудник ИМЛИ РАН, доцент НИУ ВШЭ

От революционера к ренегату. Трансформация образа Панаита Истрати в центральной советской печати конца двадцатых – начала тридцатых годов¹

Аннотация: В статье изучается один из первых эпизодов ренегатства в истории советской культурной дипломатии, главным героем которого стал румынский писатель Панаит Истрати. После своего пребывания в Советском Союзе в 1927-1929 гг. Истрати возвращается во Францию и публикует свои критические высказывания о СССР. Советская печать, которая в 1927 г. конструирует образ Истрати-революционера, произведения которого были очень популярны в стране, радикально меняет свое отношение к писателю в 1929 г., обвиняя его в мошенничестве и сотрудничестве с секретными службами.

Ключевые слова: Панаит Истрати; СССР; культурная дипломатия.

Abstract: This article examines one of the first cases of political rupture in the history of Soviet cultural diplomacy, whose main character was a Romanian writer Panaït Istrati. After his stay in the Soviet Union in 1927-1928, Istrati returns to France and publishes interviews and book where he criticizes the USSR. In 1927 Soviet press constructs the image of Istrati as a revolutionary writer, whose works were very popular in the country, but in 1929 it changes drastically its attitude toward Istrati, accusing him now of fraud and cooperation with the secret services.

Key Words: Panaït Istrati; USSR; Cultural Diplomacy.

Литературную славу и популярность в Европе румынскому писателю Панаиту Истрати² (1884-1935) принесли повести, написанные на французском языке. Его первое произведение, «Кира Киралина» из серии рассказы Адриана Зограффи, было опубликовано в Париже в 1924 году, а предварял его краткий пролог Ромена Роллана, где Роллан описывал обстоятельства, при которых произошло его знакомство с Панаитом Истрати. Сначала он получил письмо, переданное ему из больницы в Ницце. Думается, что среднестатистический читатель, прочитавший строки Роллана, не мог не проникнуться особым сочувствием к Истрати. Пролог Роллана безусловно преследовал вполне прагматические цели: с одной стороны, представить публике новое литературное дарование особого склада, требующее сопереживания, гуманного отношения. С другой стороны, Роллану нужно было вызвать интерес читательской аудитории, задав сравнение с известным русским писателем. Образ страдальца, созданный Ролланом, возможно, окажется гораздо более устойчивым, чем мог предполагать сам метр французской литературы. Роллан пишет тут об Истрати, как о «безнадёжном, перерезавшем себе горло», которого «удалось спасти»³. И далее появляется знаменитая формула «балканский Горький», давшая Истрати не только «путевку» в литературу, но во многом сформировавшее представление о нём и публики, и критики, и, как это ни странно, самого Истрати о самом себе. Роллан стал своего рода «крестным отцом» в литературе для Истрати, не просто дав ему импульс для творчества, но и продвигая его как во Франции, так и за её пределами.

Заметим, что в СССР была предпринята попытка переосмысления роллановского определения Истрати как «балканского Горького», хотя перевод «Киры Киралины» и был опубликован с предисловием Роллана. Литературный критик Герман Сандомирский⁴ утверждал, что аналогия между Истрати и Горьким неосновательна⁵. Во-первых, когда Роллан использовал эту формулу для Истрати, у того не было еще собственного литературного стиля, а во-вторых, Горький изображает городские типы, в то время, как румынский писатель в своих произведениях обращается к образам крестьян. На этом, по мнению Г.Сандомирского, различия не заканчиваются: Истрати еще молод, он не привязан к своей национальной среде, он «бродяга», страдалец⁶. Тем не менее, критик не сомневался в том, что «богатый жизненный опыт» и ум Истрати «подскажут ему ту сторону баррикады, на которой ему придется сражаться, быть может, не только с пером, но и с ружьем в руке»⁷.

После успешного дебюта Истрати более чем интенсивно продолжил свою литературную деятельность: его сочинения публиковались практически каждый год – «Гайдуки» вышли в 1925 году, за ними последовали «Кир Николас Кодин» (1926), «Домница из Снагова» в том же году, «Отрочество Адриана Зограффи» (1927), «Семья Пельмутер» (1927), «Исаак, свивальщик проволоки» (1927) и «Нерантсула» (1927). Роман «Репейники Барагана» выходят во Франции в 1928 году, а потом для Истрати начинается история, в которой найдут свое отражение основные идеологические противоречия отношений Запада и СССР довоенного периода.

В 1927 году Панаит Истрати, испытавший на себе магнетизм революционного пламени Советской России и избранный год спустя почетным председателем французской ассоциации друзей СССР, решает открыть для себя новый мир и отправляется на празднование десятилетия октябрьской революции в столицу страны большевиков. Отправившийся в СССР по линии ВОКС, он сумел побывать в Москве на празднованиях и задержался в стране до декабря 1927 года. Любопытно отметить, однако, что первое время его странствий оказывается за пределом внимания советской прессы, хотя в 1927 году Истрати уже известный советскому читателю автор. Переводы его книг на русский язык появляются в СССР уже в 1925 году, а затем, также как и во Франции, выходят каждый год и не одним изданием⁸.

Истрати попадает в фокус внимания советских газет в конце февраля 1928 года. На первой полосе «Известий» сообщается о том, что 24 февраля Панаит Истрати, «известный французский писатель, родом румын» выслан из Греции и направился в Одессу⁹. В качестве причины происшествия газета называет выступление Истрати с лекцией о СССР в афинском педагогическом обществе и публикацию статьи «Между Западом, который умирает, и Востоком, который рождается», где автор противопоставил «коммунистическому миру Советский Союз». В заметке также упоминается греческий писатель Никос Казандзакис, близкий друг Истрати, вместе с которым они путешествовали по СССР. Казалось бы, информация дана исчерпывающая, однако, образ страдальца за Советский Союз не перестаёт волновать «Известия». Буквально несколько дней спустя на первой полосе газеты появляется заметка «Приезд Панаита Истрати» с подзаголовком «За что Истрати выслали из Греции – На его лекцию о СССР собралось три тысячи рабочих – После окончания работ над постановкой своей фильмы писатель приедет в Москву»¹⁰. Таким образом, вновь поднимается тема его выступления в поддержку СССР, вызвавшего большой интерес и завершившегося бурей аплодисментов, которое стало причиной административной высылки Истрати из Греции. Далее сообщается о творческих планах писателя, который намеревался остаться в Одессе на время подготовки к съемкам фильма «Кира Киралина», режиссёром которого стал Борис Глаголиным, по сценарию, написанному, в частности, и самим Истрати. Заканчивается заметка так: «Затем он выедет для постоянного жительства в Москву». Жизнь внесла свои поправки в эти планы, так как, кажется ничего постоянного в биографии Истрати нет. В Москве он надолго не задержится, а вскоре начнёт путешествовать по всему Советскому Союзу. Однако прежде он войдёт в редакционный совет журнала «Вестник иностранной литературы» (1928-1930), где в 1928 году, в частности, выйдут переводы его повестей «Михаил» и «Репейники Барагана» и критические статьи о нём самом¹¹.

Судя по сообщениям печати, издание «Вестника» на иностранных языках становится одной из тем краткой беседы Панаита Истрати с Максимом Горьким, которая имела место в Госиздате в кабинете директора этого заведения А.Б. Халатова в конце мая 1928 года¹². Встреча с Горьким оставила неизгладимое впечатление на Истрати. Во всяком случае, именно об этом свидетельствует его заметка, появившаяся в «Известиях» под заголовком «От Ромэна Роллана к Максиму Горькому»¹³. Истрати пишет о Горьком, своём «старшем брате» с благоговением почти религиозного толка, подчёркивая вновь своё свойство «униженного и оскорбленного», которое представялет собой один из основных элементов его собственной идентичности: «Там, когда мы пожали друг другу руки, от лица Максима Горького повеяло такой теплотой, которая мне напомнила взгляд Ромэна Роллана, первый взгляд который я ощутил лет пять назад. Два ярких момента в моей жизни, десяток секунд, озаривших мое существование. Это так много для человека, который в свои 38 лет не ждал ничего больше ни от других, ни от себя». Разумеется, не обходится тут Истрати без указания на то, что именно Ромэн Роллан назвал его «балканским Горьким»: «...казалось, что Ромэн Роллан незримо присутствует при этой встрече, —ведь он связал нас до знакомства, сравнив наши судьбы». И всё же в результате своего рассуждения Истрати приходит к выводу, что Горький произвёл на него большее впечатление, чем Роллан, хотя тот и создал его как писателя. Существенным для Истрати оказывается решение Горького жить в Советском Союзе, по его словам, «боевом посту» «всех тех, кто борется за лучшее будущее». Видимо, в этом Истрати усматривает паралель своему собственному тогдашнему решению остаться в СССР и встать на его защиту¹⁴.

Газетные публикации сентября 1928 года свидетельствуют об энтузиазме, который вызывает тогда у Истрати Страна советов. В начале сентября «Известия» публикуют обмен письмами между Франсисом Журденом и Панаитом Истрати¹⁵. Журден, председатель Общества друзей Советского Союза во Франции, обращает внимание Истрати на литературу о революции в СССР и интересуется у своего товарища, не собирается ли тот опубликовать что-нибудь, что было бы, по его словам, «очень полезно», так как на французском языке в то время появляется множество книг, наподобие сочинения Мориса Лапорта, которое представляет собой «двести пятьдесят страниц ругани, вздора и грязных доносов», что демонстрирует «новый прилив энергии у нападающих».

Истрати пишет в ответ Журдену, что он много путешествует, что он «исколесил все пространство земли от Черного моря до Северного Ледовитого океана». Однако он не написал пока ничего о своих поездках: «Чорт! – воскликает он, - Я и забыл совсем, что я писатель. Может быть, как-нибудь на днях я об этом вспомню. Это – нелегкая для меня задача». Далее Истрати приводит причину своего писательского бездействия, которая, судя по данному высказыванию, органично перекликающемуся с поисками литераторов и артистов первых десятилетий ХХ века, заключается в невозможности зафиксировать и передать в статике всю динамику происходящего в Советском Союзе: «Нет, нельзя писать о таком деле, которое непрерывно развивается, которое растет из месяца в месяц и которое уже на другой день делает неполными все сегодняшние наброски!»

Далее становится известно, что Истрати продожил свои путешествия по Советскому Союзу. Планы у него были самые грандиозные. Он собрался провести годичную поездку по стране и написать об этом книгу. Во всяком случае именно такое заявление писатель делает в беседе со сотрудником «Известий»: «Это даст мне возможность написать правду о СССР, раскрыть которую я должен перед широкими массами Западной Европы, пресса которой ведет жесткую и ежедневную травлю Советского Союза»¹⁶.

В ноябре 1928 года в «Известиях» появилась статья за подписью Истрати под заголовком «Безделушки или тракторы?»¹⁷, которую румынский писатель прислал из Тифлиса. Опубликованная статья содержит множество противоречий и являет собой любопытный пример ошибочной интерпретации советской действительности, одновременно приближая нас к пониманию характера ее автора. Здесь высказывания писателя ложатся в общую канву событий 1928 года в Советском Союзе. В своей статье Истрати выступает с апологией продажи властями коллекции Эрмитажа, которая как раз осуществлялась полным ходом в это время. В качестве примера, который он приводит для обоснования своего тезиса, выступает эпизод с посещением самарского музея. Истрати ожидал увидеть там экспозицию, посвященную голодному времени 1921 года, однако, не обнаружил в музее ничего, кроме «исторической ветоши», «мебели, картины и снова картины, на которых нарисованы генералы в орденах, аристократические дамы, выставляющие свои пышные телеса и.т.д, и т.п». На его вопрос о том, где хранятся документы о голодном времени, ему отвечают: «Они где-то сложены, но сейчас мы не можем их показать, так как они заперты на замок». Истрати подробно разъясняет свое негодование, которое вызывает у него ситуация в музее, где он оказывается лишен доступа к ценным, по его мнению, документам эпохи, подчеркивая особенно свой независимый статус и приверженность делу революции: «Я не советский контролер, а просто человек, который отдает все свои силы великому делу Октябрьской революции. Я это делаю в полной независимости от кого бы то ни было. Но это не лишает меня права громко протестовать, когда я нахожусь перед лицом небрежного отношения к вещам, столь важным». И Панаит Истрати, согласно своему представлению о гражданском долге сторонника революции, которое не позволяет ему закрыть глаза на происходящее, протестует, и, как ни странно, его возмущение приносит свой результат. Ему открывают дверь «заброшенной комнаты», где его взгляду открывается безрадостная картина разбросанных в полном беспорядке экспонатов, образцов «голодного хлеба» и фотографий голодающих и погибших от голода. По мнению писателя, экспонаты и есть самое лучшее обвинение интервенционистам и империалистам, угрожающим СССР. Как ни странно, вывод, к которому приходит Истрати, связан не с недопустимостью пренебрежительного отношения к экспонатам, рассказывающим один из страшных эпизодов советской истории, а с необходимостью с легкостью расставаться с музейными художественными ценностями, «побрякушками», если речь идет о том, что на вырученные от их продажи средства, государство может приобрести необходимую сельскохозяйственную технику, залог того, что люди не будут голодать: «революция имеет право не колебаться ни одного момента, когда приходится выбирать между безделушкой второго сорта и автомобильным трактором». Таким образом он оправдывает тут намерение советского правительства распродать партию картин крупных мастеров живописи в Берлине, даже не задумываясь о том, что, возможно, за нежеланием выставлять документы голодного времени в Самаре могут стоять какие-то особые причины¹⁸.

Дальнейшие сообщения о судьбе Истрати относятся к тому моменту, когда румын покинул Советский Союз. Напомню, что 15 октября 1929 года в издательстве Ридер Панаит Истрати опубликовал книгу «К другому пламени. После шестнадцати месяцев в СССР»¹⁹. В образе Истрати, создаваемом советской печатью, происходят теперь значительные перемены. Из «известного писателя» он превращается в «человека с большим именем, которое отныне звучит позорно». Речь идет о публикации письма советских писателей «К писателям Запада»²⁰. Отметим, что коллективное письмо писателей подчеркнуто эмоционально и своей интонацией даже подобно стенаниям женщины, обманутой и покинутой вероломным возлюбленным, однако, здесь отсутствует еще та радикальная публицистическая оценочность, которая даст о себе знать в более поздних текстах. Советские писатели сетуют на то, что Истрати обманул их ожидания. Они радушно приняли его, а Истрати «широко использовал все преимущества своего положения». В письме отмечается непоследовательное, лицемерное поведение румынского гостя, который даже уезжая со своей «приемной родины» «счел уместным прислать с границы братский привет трудящимся, и уже через несколько дней» обрушился с критикой на Советский Союз. Для авторов письма самым страшным ударом, однако, оказывается не то, что это антисоветская клевета как таковая, а то, что это «клевета Истрати».

В конце марта 1930 года «Литературная газета» публикует опус «Конец Панаита. Ренегат ищет удобных хозяев»²¹, где, видимо, впервые в советской центральной печати за Истрати фиксируется наименование «ренегат». В этом очерке подробно излагается сюжет с приездом Истрати в СССР. Автор статьи достаточно детально описывает дело Русакова²², хотя и в ироническом ключе. После этого он вспоминает, что зимой 1929 года Истрати дал интервью «Вечерней Москве», где говорил о «блестящих доказательствах жизненности советского режима», затем заключил множество договоров с издательствами и получил «изрядную сумму в инвалюте». Далее увлекательная история дополняется рассказом о приключениях Истрати во Франции, где, как злорадно замечает автор статьи, ему обеспечено гражданство и паспорт за его антисоветские выступления в печати.

В июне 1930 года на страницах «Известий» об Истрати вспоминает венгерский писатель, эмигрировавший в СССР, деятель международных писательских организаций, МБРЛ и МОРП, Бела Иллеш²³. Иллеш с сарказмом пользуется роллановским определением Истрати, описывая слезы радости «балканского Горького» во время парада на Красной площади 7 ноября 1927 года. Из контрастного описания Истрати тогдашнего и сегодняшнего и его разительной перемены рождается вывод Иллеша: «Теперь, когда я перечитываю антисоветские книги Истрати, я приобретаю новое понимание о неограниченных возможностях человеческой подлости и о том, какой смысл может порой иметь термин ‘революционный писатель’»²⁴. Таким образом, в этом тексте еще раз находит свое воплощение идея превращения писателя-революционера в антисоветчика, которое возможно в силу личных особенностей Истрати, его «человеческой подлости».

И, наконец, в феврале 1935 года «Литературная газета» печатает обзор зарубежной печати, где Истрати уже определен как «гнуснейший ренегат». Новости о нем обретают форму фельетона и даже фраза, которой начинает автор фрагмент об Истрати, «отыскался след Тарасов», имеет очевидную пародийно-ироническую форму²⁵. Однако, несмотря на всю иронию автора обзора, обвинения в адрес писателя звучат нешуточные. Истрати тут обвиняется в связях с румынской охранкой, выступлениях в румынских фашистских изданиях. И, наконец, отмечается, что его произведения печатаются и находят отклик во французской «фашистствующей» прессе, в частности, в реакционной газете «Нувель литерер». Таким образом, как пишет автор обзора, «скупость сигуранцы, очевидно, исправят ее французские литературные коллеги».

Такова история Панаита Истрати, рассказанная советской печатью. Обращает на себя внимание трансформация, которую претерпевает образ писателя в советских изданиях. Из страдальца, «известного писателя» и «революционера» он превратился в «гнуснейшего ренегата», авантюриста, живущего на содержании румынской тайной полиции. Вполне очевидно, что необходимость в жесткой критике по отношению к Истрати возникает после того, как во Франции появляется книга, где положение дел в СССР предстает далеко не в радужном свете.

В Советском Союзе Истрати «оправдали» только в 1966 году, когда в «Краткой литературной энциклопедии» он был поименован писателем с «мелкобуржуазным восприятием свободы», помешавшим ему понять новые отношения между человеком и обществом, сложившиеся в России после Октябрьской революции. Это утверждение во многом справедливо, ведь Панаит Истрати действительно не был политиком, а, в первую очередь, писателем, идеалистом, увлекшимся революцией, человеком импульсивным и непоследовательным, хотя подлинная история его взаимоотношений с СССР и советским вариантом коммунизма в целом была сложнее того схематического и упрощающего объяснения, которое мы можем найти на страницах советских газет.

¹ Статья была подготовлена при финансовой поддержке гранта РГНФ 14-04-00557а «Иностранные писатели и СССР: неизданные материалы 1920х-1960-х годов. Культура и идеология».

² Об Истрати на русском языке см. Суварин Борис. Панаит Истрати и коммунизм // Континент. № 28. 1981. С. 221-245.

³ Роллан Ромен. Предисловие // Истрати Панато (sic). Кира Киралина. М.-Л.: ГИЗ, 1926. С. 3.

⁴ Панаит Истрати сыграл в судьбе Г.Сандомирского трагическую роль. Критик погиб в годы Большого террора, а среди материалов его следственного дела хранится письмо Б.Иллеша от 2 января 1928 года, адресованное Л.Авербаху, где Иллеш просил принять меры и сообщал о том, что Сандомирский (время покажет, что прозорливо) призывал Истрати не писать ничего о СССР, так как это может вызвать не только вражду с большевиками и французской компартией, но и проблемы при выезде из СССР. Истрати был крайне напуган и рассказал об этом разговоре многим сотрудникам «Вестника». Иллеш заключает: «Я потому ставлю тебя в известность, что мы испытываем достаточно много затруднений, привлекая к нам симпатизирующих писателей, и подобная задача не может нам удасться, если будут продолжаться те явления, как вышеупомянутый разговор».См. Шенталинский Виталий. Рабы свободы. В литературных архивах КГБ. М.: Парус, 1995. С.212.

⁵ Сандомирский Герман. Писатель-«перекати-поле» // Истрати Панаит. Репейники Барагана. М.-Л.: ГИХЛ, 1929. С. 5.

⁶ Там же. С. 15.

⁷ Там же. С. 21.

⁸ Кира Киралина. М.-Л.: Книга, 1925; Дядя Ангел. Л.: Время, 1925; Дочь полей. Л.: Прибой, 1926; Кира Киралина. Л.: Время, 1925; Кира Киралина. М.-Л.: ГИЗ, 1926; Дядя Ангел. Л.: Сеятель, 1926; Неррантула. М.: Круг, 1927; Неррантула. Л.: Время, 1927; Мои скитания. М.: Круг, 1927; Кодин. Л.: Прибой, 1927; Кодин. Харьков: Пролетарий, 1927; Семья Пельмутер. М.-Л.: ГИХЛ, 1927; Михаил. М.-Л.: ГИХЛ, 1928; Домница из Снагова. М.: Московский рабочий, 1928; Репейники Барагана. М.-Л.: ГИХЛ, 1929.

⁹ Известия, № 49 (3283). 28 февраля 1928. С.1.

¹⁰ Известия. № 53 (3287). 2 марта 1928. С. 1.

¹¹ Полную информацию о статьях Панаита Истрати и о Панаите Истрати, опубликованных в СССР, можно найти в издании Panait Istrati – omul care nu adera la nimic. Documente din Rusia Sovietica. Braila: Editura Istros, 1996. C. 133-139.

12 Сохранилась фотография, свидетельствующая об этой встрече. См. Современники А.М.Горького. Фотодокументы. Описание. М.: ИМЛИ РАН, 2002. С. 499.

¹³ Истрати Панаит. От Ромэна Роллана к Максиму Горькому // Известия. № 133 (3357). С. 5.

¹⁴ Известно, однако, что сам Максим Горький не испытывал особой симпатии по отношению к Истрати. В самом начале января 1929 года советский писатель, вспоминая встречу в Госиздате, нелестно отозвался об А. Барбюсе и П. Истрати как о людях, делающих себе «карьеру на игре в симпатию к Советам. Истрати того хуже. С ними я имел «интимную» беседу и, насмотрелся, - не верю в искренность их отношения к советской власти». Цит. по Перхин В.В. М. Горький и власть // Русская литература. № 2. 2011. С. 212.

¹⁵ Дружеские голоса // Известия. № 210 (3444). 9 сентября 1928. С. 5.

¹⁶ М. Культурная связь с заграницей. Панаит Истрати о своей поездке по СССР // Известия. № 216 (3450). 16 сентября 1928. С. 2.

¹⁷ Известия. № 263 (3497). 13 ноября 1928. С. 2.

¹⁸ В книге «Подлинная трагедия Панаита Истрати» Элени Самиос-Казандзаки, которая вместе с мужем, Никосом Казандзаки, путешествовала по СССР в компании румынского писателя, есть фрагмент, связанный с посещением Самары, пережившей страшный голод, и упоминание музея голода, который позволяет лучше понять причины, заставившие Истрати поддержать продажу музейных ценностей, см. Samios-Kazantzaki Eleni. La véritable tragédie de Panaït Istrati. Caen: Ligne / IMEC, 2013. C. 49-51.

¹⁹ Книга переиздавалась с комментариями и документальными приложениями. См. Istrati Panaït. Vers l'autre flamme. Après seize mois dans l'URSS. Confession pour vaincus. Paris: Gallimard, 1987.

²⁰ Литературная газета. № 30. 9 ноября 1929. С. 1.

²¹ Гейнц Каган. Конец Панаита // Литературная газета. № 15 (50). 31 марта 1930. С. 2.

²² В Ленинграде Истрати познакомился с Виктором Сержем (Кибальчичем). От него румынский писатель узнал о деле рабочего Александра Русакова, тестя Сержа, по навету соседей по квартире лишенного работы и средств к существованию. В поисках справедливости Истрати тщетно пытался добиться ответа от советской администрации. См. Серж Виктор. От революции к тоталитаризму. М.-Оренбург: Праксис/Оренбургская книга, 2001. С. 336-338.

²³ Известия. № 171 (4018). 23 июня 1930. С. 2.

²⁴ Там же.

²⁵ Речь идет о цитате из «Тараса Бульбы» Н.В.Гоголя, которая нередко появлялась и в советских текстах эпохи, как, например, у писателя Александра Архангельского, в тексте, где он пародирует Льва Никулина, читаем «как говорится у Гоголя, «отыскался след Тарасов».