О.Ю. Артемова

 

Об этнографических аналогиях при изучении первоначальной неолитизации и о некоторых интерпретационных принципах в археологии

При финансовой поддержке Программы фундаментальных исследований Президиума Российской академии наук «Памятники материальной и духовной культуры в современной информационной среде» 2018—2020. Раздел программы 101. «Сохранение и изучение историко-культурного наследия: выявление, систематизация, научное описание, реставрация и консервация»; проект «Отражение социальных предпосылок перехода к производящему хозяйству в памятниках материальной культуры. Электронная база данных», руководитель д.и.н., проф. О.Ю. Артемова

 

Аннотация. Автор статьи задается вопросом, почему некоторые древние охотники и собиратели перешли к производящему хозяйству. Этот вопрос интересовал многих исследователей, и предлагались различные гипотезы, но ответа до сих пор не найдено. Отвергаются такие тривиальные объяснения, как нехватка ресурсов, ведь все известные «очаги» первоначальной неолитизации локализованы в местах, переживавших с наступлением голоцена времена природного изобилия. Получается, что люди стали искусственно производить пищу и иные ценности не потому, что у них этого было мало, но потому что было много, а они хотели еще больше. Следовательно, причины надо искать — среди прочего — в особенностях социальных отношений тех народов, которые стали раннеземледельческими: по-видимому, полагает автор, в натуфийцах было что-то такое, что помогло им сделать этот эпохальный шаг и что сильно отличало их от современных охотников и собирателей, изучавшихся этнографически.

Ключевые слова: неолитизация, производящее хозяйство, охотники и собиратели, ареалы первоначального сельского хозяйства, натуфийцы, археология, этнография, социальная антропология.

Abstract. The author is concerned with the question: why some ancient hunter-gatherers moved to agriculture? This question has been asked by many scholars, various hypotheses have been suggested, but no answer is obtained. Such explanations as overpopulation and lack of resources are not supported by recent data. It looks like the centers of original agriculture were localized in the regions which at the beginning of Holocene experienced affluence of wild food. And if so, it appears that some people started to produce food and other values artificially not because they were in shortage of all that, but because they had much and wanted to have more. This means that the reasons of the breakthroughs should be searched in specific features of social relations and values which the creators of agriculture could have, and we should assume that there was something about the Natufian that helped their descendants to shift to productivity, and that differed them greatly from those hunters and gatherers who have survived almost till nowadays.

Key words: neolithisation, productive economy, hunters and gatherers, centers of original farming, the Natufian, archaeology, ethnography, social anthropology.

 

Основные академические интересы автора этой публикации связны с общими проблемами изучения ранних этапов социальной эволюции и этнографией охотников и собирателей, уцелевших до нашего или до сравнительно недавнего времени, в первую очередь — коренных австралийцев. На протяжении более 30 лет автор читала соответствующую литературу в российских (и отчасти британских) библиотеках, а потом ей довелось несколько раз побывать в Австралии и провести полевые исследования среди жителей нескольких поселков аборигенов, которые все еще сохраняют определенные черты своей традиционной культуры, преимущественно — среди представителей этнолингвистической общности вик-мункан на полуострове Кейп-Йорк, а также среди представителей некоторых родственных им общностей (всех их принято объединять в крупную этнолингвистическую группу – вик). Кроме того, были кратковременные поездки к другим этнолингвистическим общностям, в частности — к йолнгу, живущим на острове Милингимби, к северу от полуострова Арнемленд. В общей сложности было семь экспедиций в 2004-2015 гг.

Читать книги о жизни людей и наблюдать жизнь людей своими глазами – это разные занятия и результаты их глубоко разнятся. Только после того, как автор провела какое-то время среди коренных австралийцев в их родственных сообществах (более всего в одном из них, живущем в пос. Аурукун неподалеку от Залива Карпентария в Северном Квинсленде), она стала задумываться о происхождении земледелия, или, как сейчас принято говорить, о первоначальной неолитизации, причем именно о таких вариантах этого процесса, которые повели человечество к цивилизации, городской жизни, а также — к очень сложным и разнообразным формам социального неравенства. Находясь среди вик или среди йолнгу, глядя на их повседневное социальное взаимодействие и индивидуальное поведение, говоря с ними об их жизни, автор невольно раз за разом возвращалась к мысли о том, что социальные ценности, духовные устремления, бытовые привычки и устойчивые поведенческие стереотипы этих людей абсолютно противоположны тем, которые необходимы для успешной производящей экономики: имеются в виду духовные, идеологические или социально-психологические явления, которые не принимали и не принимают никакого материального воплощения, но играли на протяжении веков и играют до сих пор – в этом не может быть сомнения – ключевую роль в развитии, структурировании и организации социальной жизни аборигенов. Именно благодаря этим явлениям Роджер Криб (ныне покойный австралийский археолог, который ввел автора в контекст родственных отношений вик-мункан и их соседей — подробнее см. Артемова 2016 и 2018), назвал современных вик «абсолютно племенными людьми», несмотря на то, что к настоящему времени они почти утратили охоту и собирательство (хотя много занимаются рыболовством), живут оседло в домах стандартной австралийской конструкции, носят джинсы, майки, юбки и платья, покупают еду и одежду в магазинах, пользуются мобильными телефонами и компьютерами, автомобилями и моторными лодками, а также многими другими техническими достижениями постиндустриальной культуры.

Социально-психологические и идеологические феномены, типичные для аборигенов вик или йолнгу (их часто связывают — в теоретических исследованиях, посвященных охотничье-собирательским культурам, — с понятием «моральная экономика» и с плохо переводимым на русский язык понятием ‘demand sharing’: Peterson 2002, Peterson and Taylor 2003, Peterson 2005, Woodburn 1998, Widlok 2016, et al.; см. также две вышеназванные публикации автора этой статьи) должны были, как представляется, препятствовать каким бы то ни было кардинальным прорывам в экономической деятельности — препятствовать не только переходу к производящему способу жизнеобеспечения и соответствующему образу жизни, но и к так называемой интенсификации присваивающего хозяйства, в качестве типичного примера которой чаще всего ссылаются на хозяйственные системы некоторых индейских обществ Северо-Западного побережья Северной Америки (квакиютль, хайда, нутка, салиш, цимшиан, тлинкиты и др.). Их культуры также часто ассоциируют с понятием «культурной сложности».

Если предки тех людей, которые впервые в мире стали на путь интенсивной производящей экономики, имели – изначально – все те идеологические ценности, социальные нормы и поведенческие стереотипы, которые сопрягаются исследователями с понятиями «моральной экономики» и охотничье собирательскими традициями тотальной взаимопомощи (sharing), то что же должно было с ними случиться такое, вследствие чего все эти идеологические и социально-психологические явления были элиминированы и преобразованы в нечто другое? Или же – изначально, задолго до неолитизации – у них господствовали совсем другие нормы социальной жизни и иные идеологические и ценности? Последнее предположение кажется гораздо более вероятным, чем предположение о некоем кардинальном и относительно внезапном и быстром социально-психологическом и идейно-ценностном переломе. А поэтому было бы чрезвычайно интересно попытаться обнаружить археологические свидетельства иных социальных отношений и иных идеологических установок (чем известные нам из этнографии современных охотников и собирателей) у предков тех народов, которые впервые в человеческой истории создали земледельческий образ жизни. Конечно, все мы понимаем, что эти чрезвычайно интригующие сферы культуры мало доступны или почти не доступны для археологической фиксации (см. напр.: Bender 1975; Belfer-Cohen, Goring-Morris 2011; Hayden 2014; Bar-Yosef 2017). Но надежда умирает последней, и автор этих строк замыслила работу, направленную на поиск интересующей ее информации в археологических публикациях.

Первое, с чем она столкнулась, это отсутствие в отечественной археологической литературе новых обобщающих теоретических исследований, посвященных происхождению производящего хозяйства. Последний по времени выхода в свет труд такого рода – ставшая уже классикой монография В.А. Шнирельмана «Возникновение производящего хозяйства» (1989). Отчетов о недавних раскопках российских исследователей в ареалах первоначальной неолитизации также обнаружить не удалось. Это побудило нескольких коллег (археолога Л.Б. Вишняцкого, этнографов А.А. Закурдаева и А.А. Истомина, а также автора этих строк) инициировать небольшой проект, направленный на изучение зарубежных фактических данных и зарубежной теоретической мысли, непосредственно связанных с попытками установить идеологические и социальные характеристики преднеолитических и ранненеолитических обществ, и в первую очередь — с поиском социальных и идеологических предпосылок кардинальной смены способа жизнеобеспечения и образа жизни: мобильного на оседлый, присваивающего на производящий. Эта работа началась менее года назад, поэтому результаты ее пока весьма скромны. Зарубежная археология, в особенности так называемая западная, европейская, американская, израильская, развивается очень интенсивно и с активной опорой на все возможные прогрессивные методы интерпретации данных, обеспечиваемые естественными и точными науками. Проблемами неолитизации занимаются также и социальные антропологи и этнологи, и генетики, и этологи, и палеозоологии, и палеоботаники, и палеоклиматологи, и палеодемографы и др. Сориентироваться во всех этих потоках информации, разнообразных гипотезах и подходах очень непросто. Но все же можно попытаться сформулировать некоторые предварительные обобщения и соображения.

В современной мировой археологии, этнологии и социальной антропологии на один из первых планов выходят проблемы эволюции социальных систем и социальных институтов, поэтому очень важно, чтобы и наша отечественная фундаментальная наука развивалась на уровне и в русле мировой науки. В настоящее время — когда ведущие ученые перестали видеть в самостоятельных переходах к земледелию результат неких революционных открытий (все охотники/собиратели знали, как растут растения и как воспроизводить этот процесс, многие экспериментировали с культивацией полезных злаков или клубней), равно как и перестали считать переход к земледелию некоей социально-экономической закономерностью, и когда археологи описали такие независимые друг от друга спонтанные переходы как события весьма редкие — на первое место выдвинулся вопрос о том, почему некоторые древние охотники и собиратели сделали эти эпохальные шаги, что послужило толчками? В чем стимулы? Зачем? Что руководило теми людьми?

Был ли неизбежен переход к производящему хозяйству, спрашивают ведущие зарубежные теоретики? Безусловно, нет, считают некоторые из них. «Археология не дает никаких свидетельств, — пишет П. Роулей-Конуи, — того, чтобы охотники и собиратели проявляли имманентно присущую им тенденцию двигаться от более простой организации к более сложной» (Rowley-Conwy 2001: 53). Бесчисленное множество раз древние охотники отвечали на вызовы окружающей среды интенсификацией присваивающего хозяйства, усложнением социальной жизни, а затем вновь возвращались к простым формам. Во многих случаях они тысячелетиями вели усложненное присвоение и не переходили к производству продовольствия. У дземонцев древней Японии восемь тысяч лет «сложной» жизни не повели к собственному земледелию. «В натуфийцах, считает Роулей-Конуи, не было ничего такого, что бы делало земледелие неизбежным для них, там просто стеклось в одно время много способствовавших тому обстоятельств, а то бы они так и остались охотниками и собирателями… В развитии охотничье-собирательских обществ нет предопределенного направления. Большинство охотников стали земледельцами под влиянием земледельцев-соседей, а без этого, самостоятельно, они создавали земледелие крайне редко… Большинство из них не создало бы земледелия никогда… если бы оно не пришло к ним извне» (там же: 62—64; см. также: Bar-Yosef 2017; Price, Bar-Yosef 2011; Rowley-Conwy 2011 et al.).

А некоторые палеодемографы утверждают, что рост населения на Земле до начала земледельческой эры был крайне медленным и ни в коей мере не угрожал исчерпанием ее ресурсов (напр.: Bar-Yosef 2017; Price, Bar-Yosef 2011). Произошли все независимые друг от друга переходы к земледелию на весьма коротком (по сравнению с периодом существования homo sapiens) временном отрезке между 11500 (Ближний Восток, Левант) и 7000 (Новая Гвинея, американские и китайские «очаги» оказываются как бы в промежутке между этими датами) тыс. лет назад, и в последующие 4000-5000 тыс. лет земледелие распространилось на огромные пространства, по-видимому, преимущественно в ходе колонизационных процессов (там же; Byrd 2005; Bellwood 2011; Özdoğan 2011; Rowley-Conwy 2011). Люди, ставшие земледельцами, буквально ринулись осваивать новые земли и распространять свои хозяйственные системы во всех направлениях.

Работа по упомянутому выше проекту была начата с анализа материалов об охотниках и собирателях, живших в местах последующей неолитизации задолго до становления производящей экономики. Особая важность придавалась выяснению того, происходила ли радикальная смена населения и прослеживается  ли культурная и генетическая преемственность. Она с очевидностью прослеживается в  Благодатном Полумесяце, и начало процесса хозяйственных изменений возводится археологами чуть ли  не к верхнему палеолиту. Неслучайно появился и особый термин «растянутый неолит» или «длинный неолит» (long Neolothic), и можно предполагать, что предки натуфийцев и даже предки предков натуфийцев  были совсем иными в социально-психологическом плане, чем бушмены или аборигены Австралии в недавнем прошлом. Иными словами, не только из-за климата и подобных объективных факторов,  именно потомки натуфийцев впервые на планете стали земледельцами. Аналогичный вектор поиска и гипотезирования, очевидно, должен быть плодотворен и для других регионов.

Каждый из участников проекта собирал информацию в археологических и социоантропологических публикациях по отдельным регионам: Ближний Восток  — Л.Б. Вишняцкий и О.Ю. Артемова; Китай —  А.А. Закурдаев (преимущественно литература на китайском языке); Северная и Южная Америка – А.А. Истомин; Новая Гвинея – О.Ю. Артемова. Схема пополнения сводки данных по каждому региону содержит нижеследующие четыре комплекса проблем.

1. Современные, новейшие данные о времени перехода к земледелию как новому способу жизнеобеспечения в конкретных местах, где этот процесс шел независимо от других, условно говоря – о самостоятельных очагах, хотя в настоящее время этим термином уже не пользуются, а говорят о довольно обширных ареалах, где интересующие участников проекта процессы шли параллельно, сразу в целом ряде локусов и поселений, которые, по-видимому, находились в постоянном взаимодействии.

2. Принятые  у специалистов критерии разграничения  усложненного собирательства и  собственно земледелия - культивации земли и собственно земледелия, простого воспроизводства природных видов и их селекции и доместикации.  Варианты подходов, разногласия среди специалистов.

3.  Роль интенсификации присваивающего хозяйства и развития «культурной сложности» как особого переходного этапа от охотничье-собирательского к сельскохозяйственному образу жизни.

4.  Существующие среди специалистов мнения о причинах перехода к земледельческому образу жизни. Особое внимание уделялось климатическому фактору и способам обоснования его влияния.

Данные о конкретных датировках археологических местонахождений и видах доместицированных растений, а также животных невозможно даже бегло изложить в ограниченной по объему статье. Гипотезы относительно причин перехода к производящему хозяйству можно сгруппировать в два типа. К первому относятся гипотезы, которые приписывают интересующие нас процессы внешним факторам и считают переход к земледелию и животноводству вынужденным ответом на неблагоприятные условия окружающей среды. Ко второму — гипотезы, которые полагают стимулом к названным событиям некие внутренние факторы — особые явления или процессы в социальной жизни людей, изменивших свои экономические системы.

В первом случае особое значение приписывается климатическому фактору — наступлению в раннем голоцене — после очень благоприятного периода резкого потепления и увлажнения — краткого неблагоприятного периода (Younger Dryas), относительно холодного и засушливого, который заставил людей начать искусственно производить пищу и иные ценности (О. Бар-Йозеф и др. авторы). Во втором случае ученые, не согласные с этой гипотезой, утверждают, что наиболее радикальные сдвиги в экономике древних людей происходили как раз в эпохи самых благоприятных климатических условий (Б. Бирд и др. авторы) и что причины этих сдвигов должны быть социальными и идеологическими. Однако поиск свидетельств таких причин в археологических данных дает мало или почти не дает результатов достоверного характера. Поэтому многие исследователи обращаются к этнографии усложненных собирателей или мотыжных земледельцев в попытках нащупать путеводные идеи (Б. Хэйдон и другие авторы).

Все эти и подобные дискуссии разворачиваются преимущественно при изучении Ближневосточного региона. Отголоски их также отражаются при интерпретации данных китайского варианта неолитизации. Для Новой Гвинеи и обоих американских континентов приведенная теоретическая дихотомия оказывается нерелевантной, так как в этих ареалах обнаруживаются совершенно другие археологические картины зарождения земледелия в тропических условиях. Для Новой Гвинеи считается установленным отсутствие климатических колебаний в соответствующий появлению земледельческих культур период (Denham, Golson, Hughes 2004; Lilley 2017). Американский материал потребует от участников нашего проекта особенно тщательного изучения в последующие годы. Он дает чрезвычайно сложную и многогранную картину.

Одним из наиболее важных обстоятельств в исследовании интересующей нас темы представляется то, что климат периодически менялся во многих частях Земного Шара, а ареалов самостоятельного перехода к производящему хозяйству достоверно определяется всего четыре. Это выявляет слабость аргументации тех ученых, которые считают переход к земледелию вынужденной реакцией на внешние обстоятельства.

Рядом исследователей, как уже упоминалось, утверждается, что все известные «ареалы» первоначального производящего хозяйства локализованы в местах, переживавших с наступлением голоцена времена природного изобилия. Тогда получается, как это ни парадоксально, что люди стали искусственно производить пищу и иные ценности не потому, что у них этого было мало, но потому что было много, а они хотели еще больше. Однако, подобные идеологические и социально-психологические установки людей — при присваивающей экономике и мобильном образе жизни — как это уже указывалось выше, слабо отражается в археологических памятниках, поэтому археологи в поисках оснований для своих гипотез обращаются к этнографии. Но здесь таится опасный подвох.

Теоретически многие археологи признают, что уцелевшие до нашего времени или до сравнительно недавнего времени охотники и собиратели не дают надежной базы для реконструкции социальных отношений древних эпох (см. напр.: Sassaman 2004), но на деле этому далеко не всегда следуют, а поддаются соблазну усмотреть в этнографических примерах некие модели исчезнувших социальных систем и выстроить их в эволюционной последовательности (напр.: Boehm, Flack 2010; Boehm 2012; Falnnery, Marcus 2012; Hayden 2014 и др.). Так, отправной точкой представляются эгалитарные системы, зафиксированные у неспециализированных охотников, причем за примерами чаще всего обращаются к материалам по африканским бушменам. Модель следующего этапа видят в этнографии охотников и собирателей, интенсифицировавших присваивающее хозяйство и развивших престижную экономику, социально-экономическую дифференциацию (вплоть до рабовладения) и иерархические политические системы — таких, как упомянутые выше индейские общества Северо-Западного побережья Северной Америки.

Правда, в последние годы все чаще можно встретить утверждения о том, что этнографические аналогии при интерпретации археологических данных, особенно данных, относящихся к столь редким, почти уникальным, но имеющим судьбоносное для всего мира значение событиям и процессам, как возникновение производящей экономики и соответствующего образа жизни, не только ограничивают, суживают, редуцируют исследовательский поиск, но сплошь и рядом просто-таки вводят в заблуждение и пускают ученых по ложному пути (напр.: Finlayson 2010; Finlayson, Mithen and Smith 2011;Warren, 2015, 2018).

В самом деле, ведь никто до сих пор не доказал, что изучавшиеся этнографически охотники и собиратели, включая так называемых сложных или специализированных, двигались — только замедленно — в том же направлении, что и древние «сложные» или специализированные охотники-собиратели и ручные земледельцы Юго-Западной и Восточной Азии, а также Мезоамерики и примыкающих районов Южной и Северной Америк. Напротив, все более убедительными становятся аргументы тех ученых, которые склонны думать, что описанные этнографами охотники, собиратели и мотыжные земледельцы, вернее их предки, развивались своими собственными эволюционными путями — многовариантными, разнообразными, но непременно альтернативными по отношению к тем векторам социальной эволюции, которые определяли развитие обществ, создавших неуклонно прогрессирующие производящие экономики, цивилизации и иерархии политических институтов. Нам следует согласиться с позицией Б. Финлэйсона, согласно которой невозможно найти этнографические аналоги натуфийцам (Finlayson 2010).

Тем не менее, этнографические материалы все же могут сослужить очень хорошую службу в деле усовершенствования и уточнения интерпретаций археологических данных и релевантной теоретической мысли, но важно, чтобы хотя бы частично этнографические данные в таком контексте использовались по принципу, который условно можно было бы назвать reduction ad contrarium (лат.) — рассуждения от противного. Это значит, что было бы перспективно и логично идти не привычным, а обратным путем: пытаться обнаруживать в социальных системах этнографически изучавшихся охотников и собирателей, в том числе и имевших интенсифицированное хозяйство, некие особенности, которые удерживали их от перехода к земледелию (причем и тогда, когда вокруг уже было множество земледельческих культур). Можно также предположить, что сами по себе социальные отношения, толкнувшие на путь производящего хозяйства, или побуждавшие от этого пути уклониться, явились результатом особых эволюционных векторов, особых исторических, причем осознанных, «выборов».

В публикации 2018 г. и некоторых других автор этой статьи попыталась наметить, как можно использовать австралийские этнографические данные в подобном ключе. Попробуем также проиллюстрировать предлагаемый ход рассуждений, сославшись на этнографические материалы по «сложным» охотникам и собирателям Северо-Западного побережья Северной Америки, например на свидетельства такого классика, как Ф. Боас (Boas 1966) по этнографии квакиютль (или кваквала, как сейчас их принято именовать). Для людей этой культуры, особенно тех, которые принадлежали к социальной элите, интенсификация добывания материальных ценностей и их последующая аккумуляция служили главным образом или даже исключительно как своего рода движущая сила или средство в деле укрепления и наращивания личного или «кланового», семейного, престижа и политического влияния, а также — в конкурентной борьбе за власть и престиж с соперниками. В советской этнографии такого рода деятельность получила называние престижной экономики (см. напр: Семенов 1993). В зарубежной литературе этот термин не попадался на глаза автору настоящей статьи, но о явлении, им обозначаемом, писали и пишут много. В течение длительного времени было широко распространено, да и теперь нередко встречается, представление о том, что престижная экономика была, фигурально выражаясь, ступенькой (обязательной, универсальной, закономерной стадией) на эволюционной лестнице, ведшей к настоявшему производящему хозяйству, а также и мощным катализатором его развития (напр.: Hayden 2014, et al). Это кажется весьма сомнительным. Если мы проанализируем многочисленные и чрезвычайно впечатляющие описания того, как квакиютль и люди подобных им культур обращались с накопленными вещами и всевозможными ресурсами (знаменитые потлачи и потлачевидные ритуалы, да и многое другое), то увидим, сколь низко они ценили (идеологически, социально-психологически) материальное достояние per se (само по себе). A успешно, интенсивно развивающаяся производящая экономика нуждается в идеологии с совершенно иным отношением к материальным ценностям и материальному комфорту. Они должны очень высоко котироваться и как таковые, и ради тех реальных благ, которые могут дать.

Возможно, как раз напротив, престижная экономика при специализированном присваивающем способе жизнеобеспечения, а также и при экстенсивном ручном земледелии (как у папуасов Новой Гвинеи, многих меланезийских и полинезийских народов), была, скорее, неким тормозом (конечно, только с точки зрения перспективы развития интенсивного производящего хозяйства, государственности и.т.п.), нежели «фактором роста». Все нужды конкурирующих элит и основного населения по преимуществу вполне удовлетворялись устоявшимися способами, и не возникало стимулов для наращивания «производственных мощностей». Материалы по происхождению земледелия на Новой Гвинее, к тому же, позволяют думать, что промежуточная стадия интенсификации присвоения и развития «культурной сложности» при охоте и собирательстве не являются обязательным условиям перехода к земледельческому способу жизнеобеспечения (Denham, Golson, Hughes 2004).

Продолжая тему использования этнографии при интерпретации археологических данных, можно отчасти шутливо, отчасти серьезно сказать, что археологии нужны не столько этнографические факты, отражающие живые культуры, сколько этнографически мыслящие и этнографически образованные живые люди, способные поделиться своим опытом и своими соображениями с археологами. К этой мысли автор настоящей статьи возвращается время от времени вот уже лет двадцать как. Она была высказана в печати, встретив враждебное недоумение и насмешку (Артемова 1999; Гиренко 1999). Представляется, что настало время ее настойчиво повторить.

У этнографа, пытающегося погрузиться в археологический материал, спонтанно возникает немало идей о том, как можно было бы еще более плодотворно направить поиск новых данных, а также, порой, и возражений, против типичных приемов истолкования уже имеющихся материалов. В частности, это касается интерпретационных принципов или подходов, часто используемых археологами при стремлении понять причины, которые могли вызвать, или факторы, которые могли обусловить либо стимулировать различные технологические прорывы и иные судьбоносные события, имевшие глобальное влияние в доисторическое время. Пожалуй, эти принципы или подходы можно было бы условно назвать принципами или подходами дефицита, вынужденности или даже безвыходности и безысходности. При этом исследовательская мысль привычно вращается вокруг темы ресурсов, как будто обязательно должно было что-то такое произойти, от чего пострадала ресурсная база древних людей и что должно было заставить их искать новые источники жизнеобеспечения и совершать ради этого действия, радикально менявшие весь строй их жизни. Как будто формула «не хлебом единым» не может иметь отношения к нашим доисторическим предкам, а является исключительным достоянием нас самих — людей, так сказать, цивилизованных. Именно такой ход мысли побуждает к попыткам обнаружить свидетельства неблагоприятных изменений в окружающей среде, скажем, резкого ухудшения климата или какой-то экологической катастрофы. Не исключено, что в подобных случаях направление поиска заранее задается «дежурным» интерпретационным принципом. Так, «исход из Африки» (“out of Africa” — метафора переселения древнейших homo sapience из Африки в Азию через перешеек или узкий канал в Красном море) — следствие драматических изменений климата, поведших к исчезновению планктона в Красном море и нарушению всей пищевой цепочки, отчего и люди лишились ресурсной базы (Oppenheimer 2004: 45-155). Это притом, что они жили на почти безлюдном и огромном континенте! Или же: появление «настоящих земледельцев» на Ближнем Востоке — следствие кратковременного похолодания, уменьшения осадков и соответственного ухудшения природной ресурсной базы в период Younger Dryas (Bar-Yosef 2011). А ведь период этот продолжался всего какие-нибудь полторы тысячи лет или около того и его последствия коснулись весьма ограниченной территории (Byrd 2005). Между тем, процессы неолитизации длились многими тысячелетиями (long Neolithic) и на обширных пространствах древнего Леванта, а возможно и в более широком ареале! (там же)

Если же мы задумаемся о том, как на протяжении письменной истории человечества происходили технологические прорывы, за которыми следовали перемены континентальных или даже ойкуменистичеких масштабов, мы убедимся в том, что в значительной части они были инспирированы или катализированы сознательными устремлениями людей к наращиванию того, что уже имеется в больших объемах, ко всевозможным усовершенствованиям, к преумножению разнообразия, к созданию все новых и новых возможностей создавать все больше и больше разных желанных вещей и занятий. Так что автор этих строк склонна бросить своим коллегам археологам что-то вроде призыва к замене интерпретационного принципа дефицита на принцип избыточности (ср.: Белов 2015).

Именно он хорошо согласуется с впечатляющими археологическими данными об обилии всевозможных вещей на стоянках и поселениях натуфийцев, эти люди порой буквально обрастали мелким скарбом (напр.: Hardy-Smith, Edwards 2004), и не исключено, что именно стремление им обладать толкало к оседлости, а оседлость — к искусственному воспроизводству всего необходимого для жизнеобеспечения. Не оседлость ради земледелия, а земледелие ради оседлости. Оседлость же — ради имущества. А вслед за натуфийцами их потомки, обитатели местонахождений докерамического неолита А и В, со страстью погрузились в хозяйственную деятельность, в наращивание производственных мощностей, в селекцию и доместикацию природных видов, в строительство все более совершенных и крепких жилищ и общественных сооружений, в создание всевозможных материальных парафеналий культового назначения и в неустанные поиски все новых и новых возможностей для преумножения и усовершенствования того, что уже имеется в немалом объеме (см. напр. Zeder 2011). И именно стремлению к новым возможностям, а не только демографическому росту и давлению на ресурсы, следует хотя бы отчасти приписывать интенсивные колонизационные движения ранних земледельцев во все стороны: в Малую Азию, на острова Средиземного и Эгейского морей, в Индию, в Европу и так дальше и дальше (Bellwood 2011; Özdoğan 2011; Rowley-Conwy 2011; Bar-Yosef 2017). Westward Ho!

Литература

Артемова О.Ю. 1999. Отклик второй степени. В: Попов В.А. (ред.) Алгебра родства. Вып. 3: 188-202.

Артемова О.Ю. 2018. Настоящий охотник — бедный охотник? («Моральная экономика» и некоторые проблемы социальной эволюции). Stratum plus,1: 77-104.

Артемова О. Ю. 2016. Некапиталистический этос в орбите капиталистического. Новые российские гуманитарные исследования 11. Электронный журнал. URL: http://www.nrgumis.ru/articles/1994/.

Белов В.И. 2015. Избыточность как родовое свойство культуры. Актуальные проблемы гуманитарных и естественных наук, 2: 242-246.

Гиренко Н.М. 1999. Что в сухом остатке? В: Попов В.А. ( ред.) Алгебра родства. Вып. 3: 188-202.

Семенов Ю.И. 1993. Экономическая этнология. Кн.1. Ч.3. Первобытное и раннее предклассовое общество. М.: Наука.

Шнирельман В.А. 1989. Возникновение производящего хозяйства. Проблема первичных и вторичных очагов. М.: Наука, Главная редакция восточной литературы. 

Bar-Yosef O. 2017. Multiple Origins of Agriculture in Eurasia and Africa. In Michel Tibayrenc Francisco J. (ed) On Human Nature. Biology, Psychology, Ethics, Politics, and Religion. Ayala. Academic Press: 297—331.

Belfer-Cohen A. and Goring-Morris N. 2011. Becoming Famers: The Inside Story. Current Anthropology 52 (S4): S209-S220.

Bellwood P.2011. Holocene Population History in the Pacific Region as a Model for Worldwide Food Producer Dispersals. Current Anthropology 52( S4): S363-S378

Bender B: 1975. Farming in prehistory. London: John Baker.

Boas F. 1966. Kwakiutl Ethnography, Chicago, Chicago University Press. Edited by Helen Codere. 

Boehm Ch. 2012. Moral Origins: The Evolution of Virtue, Altruism, and Shame. Basic Books: New York.

Boehm, C. and J. Flack. 2010. The Emergence of Simple and Complex Power Structures through Social Niche Construction. In Guinote A. (ed) The Social Psychology of Power. London: Guilford: 46—87.

Byrd B.F. 2005. Reassessing the emergence of village life in the Near East. Journal of the Archaeological Research,13 (3): 231-290.

Denham, T. P., J. Golson, and P. J. Hughes. 2004. Reading early agriculture at Kuk (Phases 1–3), Wahgi Valley, Papua New Guinea: the wetland archaeological features. Proceedings of the Prehistoric Society 70:259–298.

Finlayson B. 2010. Archaeology, evidence and anthropology: circular arguments in the transition from foraging to farming. In: M. Benz (ed.). The Principle of Sharing. Segregation and Construction of Social Identities at the Transition from Foraging to Farming. Studies in Early Near Eastern Production, Subsistence, and Environment 14: 19-34. Berlin, ex oriente.

Finlayson B., Mithen S. and Smith S. 2011. On the Edge: Southern Levantine Epipalaeolithic–Neolithic Chronological succession. Levant 3(2):127-138. 

Flannery K. and Marcus J.2012. The Creation of Inequality: How our Prehistoric Ancestors Set the Stage for Monarchy, Slavery, and Empire. Harvard University Press.

Hardy-Smith T., Edwards P.C. 2004. The Garbage Crisis in prehistory: artifact discard patterns at the Early Natufian site of Wadi Hammeh 27 and the origins of household refuse disposal strategies. Journal of Anthropological Archaeology 23(3):253-289.

Hayden B. 2014. The Power of Feasts – From Prehistory to the Present. Cambridge University Press.

Lilley I. 2017. Palaeoecology: Agriculture emerges from the calm. Nature, Ecology and Evolution, Feb 6;1(3):85.

Oppenheimer S. 2004. Out of Eden. The Peopling of the World. L.: Robinson.

Özdoğan M.2011. Archaeological Evidence on the Westward Expansion of Farming Communities from Eastern Anatolia to the Aegean and the Balkans. Current Anthropology. 52 (S4) : S415—S430.

Peterson N. 1993.Demand Sharing: Reciprocity and Pressure for Generosity among Foragers. American Anthropologist 95: 860—874.

Peterson N.2002. From Mode of Production to Moral Economy: Sharing and Kinship in Fourth World Social Orders. Paper presented at 9^th International Conference on Hunting and Gathering Societies, Edinburgh, September 9—13.

Peterson N. and J. Taylor 2003. The modernizing of the Indigenous domestic moral economy. The Asia Pacific Journal of Anthropology 4 (1–2): 105–22.

Price D.T. and Bar-Yosef O. 2011. The Origins of Agriculture: New Data, New Ideas: An Introduction to Supplement 4. Current Anthropology. 52 (S4): S163—S174.

Rowley-Conwy P.2001. Time, Change and the Archaeology of Hunter-Gatherers: How Original the ‘Original Affluent Society? In Panter-Brick C., Layton R. and Rowley-Conwy P. (Eds.) Hunter-Gatherers. An Interdisciplinary Perspective.Biosocial Society Symposium Series. Cambridge, UK:Cambridge University Press: 39—72.

Rowley-Conwy P.2011 Westward Ho!:The Spread of Agriculture from Central Europe to the Atlantic. Current Anthropology. 52 (S4): S431-S451.

Sassaman K. E. 2004. Complex Hunter–Gatherers in Evolutional History: A North American Perspective. Journal of Archaeological Research 12(3):227—280.

Zeder M.A. 2011 The Origins of Agriculture in the Near East. Current Anthropology, 52 ( S4): S221-S235.

Warren G.2015. Looking at things anew. Antiquity, 89 (346): 972-973.

Warren G. 2018. Analogies and change. Paper presented at CHAGS 12, Penang, Malaysia, July.

Widlok. T. 2016. Anthropology and the Economy of Sharing. L. and N.Y.: Routledge.

Woodburn J.C. 1998. Sharing is not a form of exchange: an analysis of property-sharing in immediate return hunter-gatherer societies. In:  Hann C.M. (ed) Property Relations: Renewing the Anthropological Tradition. Cambridge: Cambridge University Press: 48—63.

 

Сведения об авторе:

Ольга Юрьевна Артемова, доктор исторических наук, профессор, главный научный сотрудник Института этнологии и антропологии им. Н.Н.Миклухо-Маклая Российской академии наук, заместитель директора Учебно-научного центра социальной антропологии Российского государственного гуманитарного университета. artemova.olga@list.ru